– Прощай!

Так они расстались.

Игорь Святославич повел дружинников навстречу воинам Гзака, а ковуй с лекарем скорой рысью уходили на юг, в противоположную битве сторону.

– Подождите! – расслышали они отчаянный крик.

Их догонял, неловко болтаясь в седле, одинокий всадник.

– Болгарин, – узнал Миронег.

– Паломник, – подтвердил ковуй.

– Это не моя война, – попытался оправдаться Богумил.

Миронег невесело улыбнулся.

Лукоморский шаман, бывший когда-то человеком, смотрел в безмолвии на восток, измазанный по краю неба кровью. Шаман молчал, окаменев в неподвижности. Половцы опасливо обходили его, застывшего в центре полевого стойбища подобно погребальному изваянию на холме.

Дух шамана был далеко, там, где на землях Кончака шла битва.

Рядом с духом был еще кто-то, обернувшийся к нему спиной. Шаман не видел лица собеседника, только слышал голос, глуховатый и усталый. Так говорят торговцы после базарного дня.

– Много крови прольется, – глуховатый голос был печален. – Землю вспашут копытами, польют потом и кровью. И что? Ничего. На следующий год здесь ничего не вырастет. И через год – тоже. И через десять лет. Не растет трава на крови. Потом только, когда тела погребенных разложатся, полезут крапива да васильки. Цветы у них такие… синие… как кожа у остывших трупов. Не люблю, когда погибают молодые.

Незнакомец повернулся к духу шамана, и тот увидел застывший навеки оскал иссохшего черепа, пристально и бесцеремонно уставившегося темными провалами глазниц на собеседника.

– Привет тебе, Тот-У-Которого-Нет-Имени, – сказал дух шамана.

– Неправда, – ответил тот. – У меня много имен. И каждый из людей знает хотя бы одно.

Повелитель смерти шагнул вниз с облака, на котором сидел. Хлопнули крылья, и дух шамана увидел, как взмыл ввысь гигантский куман-лебедь с потемневшим человеческим скелетом на спине.

Лебедь кружил над полем битвы, и души убитых половцев тянулись к нему, становясь новыми перьями в широко раскинутых крыльях царственной птицы. Дух шамана видел, как куман становился все больше, а печальный крик птицы – громче, но воины внизу, на земле, не слышали голос смерти.

Мы не желаем признать неизбежное.

Смерти нет.

Любовь будет вечной. Молодость и здоровье нескончаемы.

Мы не желаем признать неизбежное, потому что хотим жить.

Миронег был единственным, кто заметил вестника смерти. Языческие хранильники могли и не такое, магическое зрение стало простым приложением к основным умениям Миронега.

Но видел Миронег совсем иное.

Дева-Обида, прекрасная девушка-лебедь, поднялась призрачной статуей у линии горизонта, широко раскинула птичьи крылья и замахала ими, окатив поле битвы кровавым дождем из капели, лившейся с хрустального небесного свода. Воин, на которого упала капля, жил только миг, пока закаленная сталь не обрезала нить судьбы.

Миронегу показалось, что он когда-то видел Деву-Обиду, хотя, с другой стороны, неужели он смог бы забыть о подобной встрече? Можно ли забыть такие глаза – прекрасные и безумные?

Миронег действительно видел эти глаза. Несколько лет назад, на днепровском берегу. У полуразложившегося чудовища, призванного на помощь пойманным русалками новгородским гостем Садко Сытиничем.

У бога Ярилы.

Который в безумии своем мог забыть все, даже собственный пол.

Хотя об одном он не забывал больше – о вкусе человеческой крови, истинном, как он уверовал, напитке богов.

Осколд, бродник родом из Изборска, погиб вскоре после своего вожака. Молодой воин-половец сделал обманное движение правой рукой и, пока бродник пытался отразить несостоявшийся удар, сильным замахом послал боевой кинжал в глазницу врага. Тонкие кости не выдержали стального поцелуя, и заточенное острие впилось с похотливым всхлипом в мозг Осколда.

Тонкая струйка крови плеснула по уцелевшему глазу бродника, но в алом мареве тот увидел, как высоко в небе несется, пробивая собой облака, колесница Тора, одного из наиболее почитаемых богов страны далеких предков. Осколд был крещен в малолетстве, что не мешало ему уважительно думать о языческих богах, таких живых и реальных в песнях бродивших по Руси скальдов. За Тором, неустанно махавшим над головой священным молотом Мьелниром, неведомо каким образом поспевали обнаженные девы-валькирии, играючи обгонявшие гончих баранов, запряженных в колесницу бога.

Колесница, а за ней и валькирии мчались по изогнутому дугой пути, переливавшемуся всеми цветами радуги. Умирающий мозг Осколда нашел имя радуги – Бифрост, мост, соединявший миры богов и людей.

За Тором и обнаженными девами тянулись призрачные тени могучих воинов в загорающихся при свете молний кольчугах и шлемах. Тени воинов, имевших долю варяжской крови и погибших в этом бою. На верхнем краю радужного моста Бифроста их ждал великий Один, одноглазый великан на восьминогом монстре с конской головой и человечьими ступнями вместо копыт. Верховный бог, повелитель всего на свете, в том числе праздничной, вечно веселой Валгаллы, страны, куда попадают души геройски погибших воинов. Два ворона кружили над богом, дружелюбно каркая при встрече призраков умерших. Воронов звали Мысль и Память, и при взгляде на кружившихся птиц души теряли способность думать и вспоминать. Воин должен действовать и подчиняться командиру – что еще надо?

– Иду к тебе, Один! – воскликнул Осколд, горделиво поднявшись с земли, куда скатился с седла после удара кинжала.

Половец бросил последний взгляд на поверженного врага, с хрипом вытянувшегося на окровавленной земле, и помчался дальше, выискивая следующего противника.

Душа Осколда побежала по Бифросту наверх, догоняя своих.

– Привет тебе, Один! – ликовал Осколд.

– Привет тебе, воин! – громом с небес пророкотал голос бога. – Готов ли ты вступить в Валгаллу?

– Он готов! – ответили за душу валькирии. – Он готов!

Валькирии пели воинственный марш, Тор бил молотом по каменному небесному своду.

Один смеялся, от души обнимая новых гостей и жильцов Валгаллы.

Смерть – это так смешно!..

Для бога.

Ромея Деметриоса занесла в Дикую Степь несчастная любовь. Певичка Феодора, к которой он, к своему несчастью, воспылал страстью, беспредельной и всемогущей, требовала новых и новых подарков. Однажды, доведенный до отчаяния плотским искушением, он забрался в храм Михаила Архистратига и похитил оттуда священный потир, золотой, усыпанный драгоценными камнями.

У Деметриоса хватило ума вынуть камни и переплавить золото, но вот держать язык за зубами он не смог. Феодора, узнав о происхождении подарков, не преминула доложить обо всем соглядатаю патриарха, которому стоила еще дороже, чем Деметриосу, напрягаясь при этом несравненно меньше – соглядатай был уже стар и мужскую силу восстанавливал долго.

Чудом Деметриос выскользнул из засады, устроенной наемными убийцами, бывшими на содержании соглядатая. Страх смерти прояснил мозг, и Деметриос понял, что настала пора расставаться не только с предавшей его любовницей, но и с империей ромеев. На торговом корабле, страдая от качки, он добрался до полуварварского Херсонеса, а оттуда, гонимый страхом за жизнь и тоской от неприкаянности, ушел с купеческим караваном дальше на север.

Каравану не повезло, ибо счастье в тот день улыбнулось Гзаку и его диким половцам. Купцов и стражу перебили, деловито и привычно, коней, впряженных в повозки, развернули в сторону стойбища Гзака. Невзрачного грека, одетого в латаный, не по сезону тонкий хитон, отбивавшегося на диво ловко и даже уложившего на примятый конями ковыль двоих из нападавших, спеленали арканами и забрали как диковину или игрушку с собой, подарив жизнь. Дикие половцы не любили наемников из охраны караванов и презирали вечно трусливых купцов, но одежда грека делала его непохожим как на тех, так и на других.

Деметриос прижился у Гзака, со временем научившись бойко лопотать на тюркском. Умение хорошо рубиться в сабельном бою было оценено, и ромей получал долю добычи, превосходившую обычную часть рядового воина.